Пианино старой работы
Боцман Орляшин словно ожидал моего вопроса. А впрочем, когда
человек знает свое дело на все сто процентов, ему не надо
много времени на обдумывание ответа. Боцман двадцать пять
лет на флоте, а когда-то был плотником на стройучастке пароходства.
- Яковлевич, из какого дерева пианино сработано?
- Дуб мореный, - снисходительно объяснил Орляшин. - Мне любое
дерево покажи, во всякой поделке - определю с ходу,
Вообще-то, с точки зрения снабженцев, иметь на небольшом судне,
с экипажем в восемнадцать душ, пианино - это роскошь. Да еще
такое пианино, как это. Если бы не случай, конечно, и мечтать
о таком инструменте никто бы не решился. А случай такой вышел.
Пришли как-то в Швецию с углем кузнецким, стали рядом с мурманским
паровиком "Сухуми", Старпом сразу двинул к соседям разжиться
чем-нибудь из судового такелажа. Через пять минут прибегает;
"Пошли, мужики, пианино приволокем и другую всякую мелочь..."
Оказывается, "мурманчанину" предстояло выйти в свой последний
рейс. Продали его в Англию на иголки. Теперь с него можно
было забирать все подряд - покупателю только корпус нужен.
Механикам достались клапаны да прокладки, боцману - краска,
радисту - конденсаторы и предохранители. И еще оставалось
пианино. Никто на старом паровике не мог сказать, откуда оно
взялось на борту судна, отбороздившего по морям и океанам
за свою долгую жизнь не одну кругосветку.
Солидный инструмент. Таких сейчас, наверное, не делают.
С клеймом старого берлинского мастера, основавшего дело в
1853 году. На внутренней стенке корпуса имя мастера было запечатлено
строгим готическим шрифтом. Там же сохранились оттиски с тех
четырнадцати медалей, которые, видимо, присуждались ему за
сработанные инструменты. Когда пианино с большим трудом доставили
на наш "Анчар", старпом долго жалел, что не забрали с паровика
новые одеяла и подушки. С пианино, мол, бес попутал, а и без
него бы прожили. Но позднее любил рассказывать, что именно
он добыл такой шикарный инструмент.
Каждый раз по выходу в рейс из-за пианино начинали ворчать
таможенники, что антикварную вещь держать на судне заграничного
плавания не положено. Где этот антиквариат отразить, в какой
декларации, они и сами не знали. Дело всякий раз кончалось
тем, что нас предупреждали самым строгим образом и все-таки
ставили на генеральной декларации затейливую печать размером
с пятнадцатикопеечную монету.
Отлично вписалось пианино в обстановку салона команды, отделанного
под темное дерево. Убери теперь инструмент, и станет помещение
неуютным, временным. Ни два телевизора, ни большая магнитола
не заменят здесь пианино с тяжелой крышкой, с медными замочками,
с латунными винтами. Никакая полированная фанера не идет в
сравнение с его массивными боками из мореного дуба.
Ветераны судна, казалось, хранили в душе некий трепет перед
этим благородным инструментом, испытывали уважение к рукам
мастера, который создал такую вещь. Из новичков, приходивших
в экипаж, ни один не мог удержаться от соблазна прикоснуться
к гладкой поверхности пианино, завороженный тусклым блеском
полированного дуба. Неуверенная рука сама тянулась к белым
клавишам, которые мягко утопали, приводя в движение деревянные
молоточки с прокладкой из плотного войлока. Удар молоточков
по двойным струнам вызывал в недрах инструмента тот благородный
и глубокий звук, которого не дано электромузыкальной аппаратуре
с кубами акустических колонок и жилами разноцветных проводов.
Казалось, звук возвращался из-под днища судна, из морской
глубины.
Иногда становилось жаль этот прекрасный инструмент, сделанный
из дерева знатной породы, могучее дыхание которого могло рождать
любую музыку, издавать всю гамму звуков, доступных нашему
слуху. Трудно было определить, когда к этим клавишам в последний
раз прикасались пальцы настоящего пианиста. Бывало, кто-нибудь
из экипажа подходил к пианино, и, открыв крышку, одним пальцем
проводил по клавиатуре. Чья-то рука даже вывела шариковой
авторучкой на средних семи клавишах азбучные "до, ре, ми,
фа, соль, ля, си".
Наверное, для такого инструмента нет более трагической участи,
чем молчать день, два, месяцы, годы... Ведь в нем до сих пор
столько внутренней силы, в его недрах столько возможностей
для полнокровного звучания. Многим из нас было обидно, что
никто из экипажа не получил хорошего музыкального образования,
умения обращаться с клавиатурой. Казалось бы, это так просто:
только дави на клавиши и собирай звуки в мелодию. Но, к сожалению,
для всех нас такие движения оказывались незнакомыми и сложными,
рука непроизвольно слабела, касалась клавиш так, словно нажимала
кнопку звонка или торшера.
Каждый вечер я подходил к инструменту, открывал крышку...
Само собой возникало желание кинуться в магазин, приобрести
самоучитель игры на пианино, чтобы проникнуть в тайну удивительного
единства старого дерева и медной проволоки. Я завидовал тем,
кого в детстве заталкивали в мир музыки независимо от их желания
и способностей: нанимали репетиторов, мучили зубрежкой сольфеджио
и прочих основ музыкальной грамоты. Пробовали сделать это
и мои родители, но я сумел увернуться от занятий, не освоив
даже самых азов.
Мне казалось, что не я один жалел о своей музыкальной беспомощности.
Наверняка и многоопытный боцман Орляшин, с закрытыми глазами
умевший определить породу дерева, тоже хотел бы уметь играть
на пианино. Приходил в салон команды в то время, когда там
никого не было, и электромеханик Вольткус, чтобы украдкой
извлечь из инструмента десяток звуков. Он даже мог наиграть
что-то вроде "собачьего вальса".
Иногда садился за пианино и капитан Прибоев. Он владел деловым
английским, рано полысел от нервных стрессов, но сохранил
добродушный характер. У него имелись кое-какие навыки обращения
с пианино. Он садился и тихонько наигрывал, читая стихи Бернса:
"А грудь ее была бела, казалось, ранняя зима своим дыханьем
намела два этих маленьких холма..."
Бывали на судне особенные минуты, когда из салона все разойдутся
по своим каютам. В коридорах тихо и пусто, редко кто проскочит
на вахту в рубку или в машинное отделение. В такие минуты
зайдешь в салон, прикроешь дверь и остаешься один на один
со старым пианино. Вчитаешься еще раз в надписи на нем, вслушаешься
в звучание струмы, погладишь полировку, не потускневшую от
времени. Или просто положишь руки ив крышку пианино, на них
- голову, и слушаешь, закрыв глаза, как где-то в глуби инструмента
слегка вибрируют от натяжения и от качки судна двойные медные
струны. Даже молчащий инструмент приобщает тебя к своему миру...
Я коснулся усталой головой прохладной крышки инструмента
и вдруг ощутил прилив необычного вдохновения, В руках явилась
неведомая раньше уверенность и легкость. Я поднял крышку.
Клавиши от моего прикосновения не ушли в предательскую пустоту.
Стоило только пройтись пальцами по клавиатуре, и ты без труда
ориентируешься в ее белых просветах. Полированное чудо понимающе
и чутко отзывалось моим рукам. Я заиграл в полную силу, словно
играл так всегда, будто просто у меня когда-то отняли на время
это умение и теперь вернули его.
Я сразу определил, что именно играю. Да, это был Иоганн Себастьян
Бах. Его "Токката и фуга", которые давно витали в моем уме
и сердце, ждали возможности вырваться на свободу, поплыть
над морем. Эта вещь всегда влекла меня, когда я ее слышал,
всякий раз заполняя мою душу волнением и. ожиданием. Может,
она не вполне была пригодна для исполнения на пианино, требовала
нотных высот и низов органа, но я умудрился найти скрытые
возможности звучания этого старого инструмента, а они у него
имелись.
Судно в это время шло Кильским каналом. Вечерело. Сумерки
медленно погружали берега канала в свои глубины. Мимо проплывали,
словно из книжки с волшебными сказками, маленькие городки
с острыми красными трапециями крыш. Казалось, канал в этом
месте обладал особыми акустическими свойствами. Звуки много
раз отражались от кирпичных стен домов. Эхо возвращалось от
могучих опор старого арочного моста. Звуки отбегали от берегов,
выложенных крупным булыжником. Ровная гладь канала в вечерней
дымке напоминала широкий городской проспект, по обеим сторонам
которого стояли через каждые пятьсот метров декоративные фонари
с лампами, дававшими мягкий свет. По фарватеру параллельными
курсами шли японские сухогрузы, баржи под нидерландским флагом,
пассажирские лайнеры трансатлантических линий.
И над всем этим неторопливым движением стальных громад плыла
музыка Баха, Многократно усиленная природным эхом, она заставила
умолкнуть мощные стереоколонки музыкального центра на встречном
"шведе" с тремя пассажирскими палубами, ярко иллюминированными
в этот вечерний час. Там стали слушать мою музыку. Захлопали
ставни окон близлежащих домиков - их обитатели тоже хотели
снова и снова слушать знакомую величественную музыку.
|
Рассказы...